От Ростова до Берлина

– Товарищ командир, товарищ командир, проснитесь!

Голос ординарца возвращает Сейфудина Багова к действительности. Сам не заметил, как задремал в окопе в ожидании предстоящего боя. В историю Великой Отечественной это сражение войдёт как битва под Прохоровкой.

К этому дню за плечами юного лейтенанта уже был опыт, но только второй день, как его назначили командиром артиллерийской батареи. Осторожно выглянул из окопа – впереди по всему полю, насколько можно охватить взглядом, немецкие танки в шахматном порядке. Сосчитать невозможно. Прикинул Сейфудин, что силы неравные и бой предстоит не на жизнь, а на смерть.

– Я сказал своим, – вспоминает Сейфудин Багов: – «Ребята, выжить тут почти невозможно, поэтому давайте подпустим фашистов ближе, чтобы как можно дороже отдать свои жизни». Сидим, ждём. Вокруг уже пальба началась. Позвонил командир полка, кричит: «Почему молчите?» Я ему спокойно объясняю, что тактика у нас такая, хотим подпустить танки ближе, чтобы огонь вести прицельно. Выслушал, согласился. Когда танки подошли на расстояние четырёхсот метров, мы открыли огонь. Четыре офицера батареи, и каждый у орудия, пулемётчики по бокам. Пыль, дым, огонь, совершенно не слышно друг друга. Вдруг видим – сзади танки. Первая мысль, что немцы обошли с флангов, но потом разглядели, что свои. Несколько сот наших танков на большой скорости врезались в колонну немецких танков, все смешались.

С 5 по 20 июля 1943 года под Прохоровкой на Курско-Орловской дуге, не прекращаясь ни днём, ни ночью, шли ожесточённые кровопролитные бои танкистов, артиллеристов, лётчиков и пехотинцев. Над полем боя висела завеса пыли и дыма от разрывов снарядов, мин и авиабомб, стоял несмолкаемый гул моторов танков и самолётов. Никто не мог даже подумать, что можно выйти живым из этого кромешного многодневного ада. Потребовалось несколько дней, чтобы выжившие солдаты и офицеры пришли в себя. Многие бойцы ещё долго по ночам вскакивали и кричали.

– Однажды нам дали пополнение – восемнадцать человек на батарею. Познакомился со всеми, распределил по орудиям. Потом один из новичков, как сейчас помню, по фамилии Ковров – конопатенький, сухощавый москвич за пятьдесят, подходит ко мне и говорит: «Я очень боюсь». Я рассмеялся и говорю: «Думаешь, я не боюсь?» Правда, в бою я страха не испытывал. Страшно потом, когда после боя сидишь в окопе и вспоминаешь товарищей, которые погибли накануне.

– А у кого было больше шансов выжить: у труса или у смелого человека?

– За четыре года войны наблюдал, что человек трусоватый, когда начинается бомбёжка, ведёт себя беспокойно, норовит выглянуть из окопа. Иногда приходилось укладывать ударом рукоятки пистолета, чтобы голову под пули не подставлял. Думаю, у смелого было больше шансов выжить. Но вообще-то кому как повезло. Откровенных паникёров я не видел. Не видел выражения недовольства. Никто не отказывался выполнять приказ, даже если знал, что идёт на верную смерть.

В 1943-м, при форсировании Днепра и освобождении Киева, когда наш полк понёс большие потери, мы получили пополнение из тюрем. Эти люди оказались очень смелыми. И даже ординарцем у меня был бывший зэк – бесстрашный Вася Минаков. Однажды он попросился вместе с разведчиками пойти в тыл врага за языком. Под утро вернулись без потерь с двумя фрицами. Другой, 53-летний татарин Абас, стал у нас поваром – очень хорошо готовил, иногда почти из ничего. Ещё один был шофёром. Его машина никогда не ломалась, он не знал, что такое страх, при любой бомбёжке или обстреле ездил, куда надо, и всегда выполнял задание и оставался невредим.

– А национальный вопрос среди солдат имел какое-нибудь значение?

– Ну, что вы, у нас на батарее были и грузины, и армяне, и казахи, и русские, и молдаване… Все друг друга поддерживали. Моим очень близким другом был старший лейтенант Кузьмичёв, родом из Пензы. У него была уникальная память, он наизусть читал нам «Анну Каренину», «Воскресенье» Толстого и другие произведения. Да и сам был человеком литературно одарённым. Если бы он не погиб, думаю, его имя было бы сейчас известно в литературе.

Интернациональная дружба помогала, мы были, как одна семья. Одну папиросу выкуривали пять-шесть человек. Последним сухарём делились. Я ни одного своего солдата не оставлял не похороненным и обязательно отправлял похоронки родным, чтобы никто не оказался без вести пропавшим.

Нашего солдата нельзя было победить, хоть и не сравнить, в каких условиях воевали немцы и в каких мы. В 43-м под Курской дугой нас собрали проинструктировать, как воевать с «Тигром». Идём по полю, лежит ничком убитый солдат с вещмешком. Открыли мешок – пять патронов, четыре сухаря и граната. А немецкие солдаты были экипированы отлично. Но мы защищали Родину, а они воевали на чужой земле.

Мы сидим с ветераном в его очень скромной квартире в старой пятиэтажке на окраине Нальчика и поражаемся не только мужеству, но и сегодняшнему оптимизму, удивительной памяти и ясному уму этого высокого, худощавого, всё ещё красивого человека. Пройдя через всю тяжелейшую войну от первого до последнего дня, от Ростова, где учился в артиллерийском училище, до Берлина, он сумел сохранить в себе доброту и интерес к жизни.

– Какие чувства вы испытали, когда вступили на немецкую землю?

– Мы все удивлялись, почему Германия на нас напала, ведь немцы жили гораздо лучше нас. Их коровники были лучше наших домов в деревнях – газ, автопоилки. Нам такое и не снилось. Что заставило их идти войной на другие страны и убивать людей? Мне на войне в упор пришлось застрелить четырёх немцев, так до сих пор они мне снятся. Для нормального человека это очень трудно – убить другого человека.

– Где вы встретили день победы?

– После штурма и взятия Берлина наша бригада получила приказ идти на Прагу, где началось вооружённое восстание против фашистов. До 14 мая я не знал, что война закончилась. Въезжаю в городок на трофейном мотоцикле, а там стрельба. Ну, думаю, попали в засаду! Потом вижу, что стреляют-то вверх. Наверное, по самолётам. Но и самолётов нигде не видно. А это был салют.